Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили!
Ещё умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли?
Да отсюда, хоть три года скачи, ни до
какого государства не доедешь.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать,
какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете
еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Мишка.
Да для вас, дядюшка,
еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать, а вот
как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать.
Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а
как разопрет тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты,
какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Хлестаков.
Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот
еще! смотри ты
какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий (запальчиво).
Как ни се ни то?
Как вы смеете назвать его ни тем ни сем,
да еще и черт знает чем? Я вас под арест…
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь
какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну,
да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно
еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь,
как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна,
да и матушка такая, что
еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
«Грехи, грехи, — послышалось
Со всех сторон. — Жаль Якова,
Да жутко и за барина, —
Какую принял казнь!»
— Жалей!.. —
Еще прослушали
Два-три рассказа страшные
И горячо заспорили
О том, кто всех грешней?
Один сказал: кабатчики,
Другой сказал: помещики,
А третий — мужики.
То был Игнатий Прохоров,
Извозом занимавшийся,
Степенный и зажиточный...
— Не то
еще услышите,
Как до утра пробудете:
Отсюда версты три
Есть дьякон… тоже с голосом…
Так вот они затеяли
По-своему здороваться
На утренней заре.
На башню
как подымется
Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли
Жи-вешь, о-тец И-пат?»
Так стекла затрещат!
А тот ему, оттуда-то:
— Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко!
Жду вод-ку пить! — «И-ду!..»
«Иду»-то это в воздухе
Час целый откликается…
Такие жеребцы!..
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили на место; сначала,
как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки
да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так,
как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное,
как набор высокопарных слов,
да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
— Ах,
какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. —
Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он
еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
― Ну,
как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он
еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
«
Как бы Маша опять не начала шалить, Гришу
как бы не ударила лошадь,
да и желудок Лили
как бы
еще больше не расстроился».
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди
еще, и ты придешь к этому. Хорошо,
как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде,
да такие мускулы,
да свежесть,
как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам.
Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же
еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя.
Да, теперь,
как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес
еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда
как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика.
Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
—
Да, удивительно, прелесть! — сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь ему. Левин
еще раз взглянул на Туровцына и удивился,
как он прежде не понимал всей прелести этого человека.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова,
какие она разумела; но в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он
еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ:
Да.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене
да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду.
Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
—
Да что же интересного? Все они довольны,
как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам,
да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
—
Да… нет, — говорил Левин, путаясь в словах. —
Как же ты не дал знать прежде, то есть во время
еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
—
Да, — сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал ими. — Я заехал
еще привезть тебе денег, так
как соловья баснями не кормят, — сказал он. — Тебе нужно, я думаю.
Листок в ее руке задрожал
еще сильнее, но она не спускала с него глаз, чтобы видеть,
как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «
Да, он понял всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.
Он сделался бледен
как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню
какую…
Да, батюшка, видал я много,
как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!..
Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил
как отец… ну,
да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
—
Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был
еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе,
да уж и досталось нам,
как Алексей Петрович узнал: не дай господи,
как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь,
да как тут
еще водка — пропадший человек!
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю.
Да и
какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру,
да еще с подорожной по казенной надобности!..
Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая;
да и мне самому порядочно уж скучно. Я —
как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что
еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..
—
Да вот хоть черкесы, — продолжал он, —
как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а
еще у мирнова князя был в гостях.
— Куда ж
еще вы их хотели пристроить?
Да, впрочем, ведь кости и могилы — все вам остается, перевод только на бумаге. Ну, так что же?
Как же? отвечайте, по крайней мере.
— Ох,
какой любопытный! ему всякую дрянь хотелось бы пощупать рукой,
да еще и понюхать!
По причине толщины, он уже не мог ни в
каком случае потонуть и
как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх; и если бы село к нему на спину
еще двое человек, он бы,
как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал
да пускал носом и ртом пузыри.
Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но
как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов,
как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: «
Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
Бог их знает
какого нет
еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или,
как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге — так вот зацепит за сердце,
да и поведет по всей душе,
как будто смычком.
Кроме страсти к чтению, он имел
еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так,
как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате,
да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все,
как поразмыслили каждый с своей стороны,
как припомнили, что они
еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду,
да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались
еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое…
да кто же он в самом деле такой?
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот
как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И потом
еще прибавил ему в пику для большей досады: «
Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал
еще на него тайный донос.
— Разумеется, я это очень понимаю. Экой дурак старик! Ведь придет же в восемьдесят лет этакая дурь в голову!
Да что, он с виду
как? бодр? держится
еще на ногах?
Но замечательно, что в словах его была все какая-то нетвердость,
как будто бы тут же сказал он сам себе: «Эх, брат, врешь ты,
да еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из боязни встретить что-нибудь на их лицах.
Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно,
как будто выгодно,
да только уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает откуда,
да еще и в ночное время.
—
Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в середку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько.
Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками,
да поджаренной маленькой рыбкой,
да проложи фаршецом из снеточков,
да подбавь мелкой сечки, хренку,
да груздочков,
да репушки,
да морковки,
да бобков,
да нет ли
еще там
какого коренья?
—
Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее другой
какой бабьей слабостью, а воровством меня
еще никто не попрекал.
Дело известное, что мужик: на новой земле,
да заняться
еще хлебопашеством,
да ничего у него нет, ни избы, ни двора, — убежит,
как дважды два, навострит так лыжи, что и следа не отыщешь».
А если видишь
еще, с
какой целью все это творится,
как вокруг тебя все множится
да множится, принося плод
да доход.
«А что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек,
да еще и проигрался. Горазд он,
как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Я и в университете был, и слушал лекции по всем частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а
еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности
да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
—
Да что в самом деле…
как будто точно сурьезное дело;
да я в другом месте нипочем возьму.
Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при себе и платить за них подати!
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей
еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый,
как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот…
какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
Когда б он знал,
какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.